В.И.Качалов так вспоминает первую трогательную встречу Сергея Есенина и Джима: "Часам к 12 ночи я отыграл спектакль, прихожу домой…Небольшая компания моих друзей и Есенин сидят у меня… поднимаюсь по лестнице и слышу радостный лай Джима, той самой собаки, которой Есенин потом посвятил стихи. Тогда Джиму было всего 4 месяца. Я вошел, увидел Есенина и Джима, они уже познакомились и сидели на диване, вплотную прижавшись друг к другу. Есенин одной рукой обнял Джима за шею, а другой держал его лапу и хриплым баском приговаривал: "Что за лапа! Я сроду не видал такой." Джим радостно взвизгивал, стремительно высовывал голову из подмышки Есенина и лизал его лицо. Когда Есенин читал стихи, Джим внимательно смотрел ему в рот. Перед уходом Есенин долго жал ему лапу: "Ах,трудно с тобой расстаться!.. Я сегодня же напишу ему стихи." Поэт не обманул Джима. Вскоре в парадном костюме и цилиндре он вновь пришел к Качалову вручать Джиму свое посвящение.
Есенин был очень привязан к Джиму. Качалов вспоминает случай, произошедший во время гастролей художественного театра в Баку. "Приходит молодая миловидная, смуглая девушка и спрашивает - "Вы Качалов?" - "Качалов",-отвечаю. "Один приехали?" - "Нет, с театром".-"А больше никого не привезли?". Недоумеваю: "Жена ,-говорю-со мной,товарищи". "А Джима нет с вами?" - почти воскликнула. "Нет,-говорю, - Джим в Москве остался." - "Ай-яй, как будет убит Есенин, он здесь в больнице уже две недели, все бредит Джимом, все говорит докторам: "Вы не знаете,что это за собака! Если Качалов привезет Джима сюда, я буду моментально здоров. Пожму ему лапу,- и буду здоров, буду с ним купаться в море."

месяцев через восемь, благодаря неусыпным попечениям своего спасителя, превратилась в очень ладную собачку испанской породы, с длинными ушами, пушистым хвостом в виде трубы и большими выразительными глазами.

Это была собака, огромная, черная как смоль. Но такой собаки еще никто из нас, смертных, не видывал. Из ее отверстой пасти вырывалось пламя, глаза метали искры, по» морде и загривку переливался мерцающий огонь. Ни в чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение более страшное, более омерзительное, чем это адское существо, выскочившее на нас из тумана.
Чудовище, лежавшее перед нами, поистине могло кого угодно испугать своими размерами и мощью. Это была не чистокровная ищейка и не чистокровный мастиф, а, видимо, помесь — поджарый, страшный пес величиной с молодую львицу. Его огромная пасть все еще светилась голубоватым пламенем, глубоко сидящие дикие глаза были обведены огненными кругами. Я дотронулся до этой светящейся головы и, отняв руку, увидел, что мои пальцы тоже засветились в темноте.
— Фосфор, — сказал я.
— Да, и какой-то особый препарат, — подтвердил Холмс, потянув носом. — Без запаха, чтобы у собаки не исчезло чутье.

Каштанка - Молодая рыжая собака — помесь такса с дворняжкой — очень похожая мордой на лисицу,

Человек, сказавший «Кичи», подошел к волчице. Он положил ей руку на голову, и волчица еще ниже припала к земле. Она не укусила его, да и не собиралась это делать. Те четверо тоже подошли к ней, стали ощупы¬вать и гладить ее, но она не протестовала. Волчонок не сводил глаз с людей. Их рты издавали громкие звуки. В этих звуках не было ничего угрожающего. Волчонок прижался к матери и решил смириться, но шерсть у него на спине все-таки стояла дыбом. — Что же тут удивительного? — заговорил один из индейцев. — Отец у нее был волк, а мать собака. Кичи — его мать. — С тех пор как Кичи убежала, Серый Бобр, прошел целый год, — сказал другой индеец. — И тут нет ничего удивительного, Язык Лосо¬ся, — ответил Серый Бобр. — Тогда был голод, и собакам не хватало мяса. — Она жила среди волков, — сказал третий индеец. — Ты прав, Три Орла, — усмехнулся Серый Бобр, дотронувшись до волчонка, — и вот доказательство твоей правоты. Почувствовав прикосновение человеческой руки, волчонок глухо зарычал, и рука отдернулась назад, готовясь ударить его. Тогда он спрятал клыки и покорно приник к земле, а рука снова опустилась и стала почесывать у него за ухом и гладить его по спине. Но отец у него был волк. Поэтому собачьего в нем мало, а волчьего много. У него белые клыки, и я дам ему кличку Белый Клык.

родился от породистых родителей, сеттеров, с длинной родословной. У каждого его предка был личный листок, свидетельство. Хозяин мог бы по этим анкетам не только дойти до прадеда и пробабки Бима, но и знать, при желании, прадедового прадеда и прабабушкину прабабушку. Это все, конечно, хорошо. Но дело в том, что Бим при всех достоинствах имел большой недостаток, который потом сильно отразился на его судьбе: хотя он был из породы шотландских сеттеров (сеттер-гордон), но окрас оказался абсолютно нетипичным — вот в чем и соль. По стандартам охотничьих собак сеттер-гордон должен быть обязательно черный, с блестящим синеватым отливом — цвета воронова крыла, и обязательно с четко отграниченными яркими отметинами, рыже-красными подпалинами, даже белые отметины считаются большим пороком у гордонов. Бим же выродился таким: туловище белое, но с рыженькими подпалинами и даже чуть заметным рыжим крапом, только одно ухо и одна нога черные, действительно — как вороново крыло, второе ухо мягкого желтовато-рыженького цвета. Даже удивительно подобное явление: по всем статьям — сеттер-гордон, а окрас — ну ничего похожего. Какой-то далекий-далекий предок взял вот и выскочил в Биме: родители — гордоны, а он — альбинос породы.

Да, — сказал папа, — это собака. Твоя собака. Тут Боссе кинулся в прихожую и минуту спустя влетел в комнату Малыша, дерзка на руках — о, наверно, Малышу это всё только снится! — маленькую короткошёрстую таксу. — Это моя живая собака? — прошептал Малыш. Слёзы застилали ему глаза, когда он протянул свои руки к Бимбо. Казалось, Малыш боится, что щенок вдруг превратится в дым и исчезнет. Но Бимбо не исчез. Малыш держал Бимбо на руках, а тот лизал ему щёки, громко тявкал и обнюхивал уши. Бимбо был совершенно живой.

Ну так вот, меня зовут Бутс. По-английски это значит сапожки. Я – сын Килдонана Брога; он кандидат в чемпионы нашей породы шотландских терьеров. Мой хозяин говорит, что я – Просто Отличный Экземпляр. И ещё он говорит, что я «серьёзный-пёс-и-никаких-там-дурацких-фокусов-в-гостиной»

маленькая чёрная такса, по имени Муха. Она обнюхала кошку и убежала. Никто не обратил на неё внимания. Надо сказать, что Муха была особа капризная, и, особенно когда у неё бывали щенки, мы предпочитали не вмешиваться в её дела.
Главное, — эта собачонка была ужасно обидчива. Ни с того ни с сего с визгом, лаем, плачем она уходила из дому с таким оскорблённым видом, как будто больше уже никогда не вернётся. Но через несколько часов Муха появлялась на дворе как ни в чём не бывало. И начинала с того, что бросалась на первого встречного.
Порой она была слаще сахара, а то вдруг, неизвестно почему, жалила, как оса. Словом, дама с капризами.

Посмотреть на Монморанси, так он просто ангел во плоти, по каким-то причинам, оставшимся тайной для человечества, принявший образ маленького фокстерьера. Он всегда сохраняет выражение «ах-как-плох-сей-мир – и – как-я-хотел-бы-сделать-его-лучше-и-благороднее», которое вызывает слезы у благочестивых старых леди и джентльменов.
Когда он впервые перешел на мое иждивение, я и не надеялся, что мне выпадет счастье долго наслаждаться его обществом. Бывало, я сидел в кресле и смотрел на него сверху вниз, а он лежал на коврике и смотрел на меня снизу вверх, и в голове у меня была одна мысль: «Этот щенок не жилец на белом свете. Он будет вознесен на небеса в сияющей колеснице. Этого не миновать».
Но после того как мне пришлось уплатить за десятка два умерщвленных им цыплят; после того как мне привелось его, рычащего и брыкающегося, сто четырнадцать раз вытаскивать за загривок из уличных драк; после того как некая разъяренная особа женского пола принесла мне на освидетельствование задушенную кошку, заклеймив меня именем убийцы; после того как сосед подал на меня в суд за то, что я не держу на привязи свирепого пса, из-за которого однажды морозным вечером он целых два часа просидел в холодном сарае, не смея оттуда высунуть носа; после того как я узнал, что мой же садовник, тайком от меня, выиграл пари в тридцать шиллингов, поспорив о том, сколько крыс моя собака задавит в определенный срок, – я начал думать, что, может быть, все-таки ее вознесение на небеса несколько задержится.
Околачиваться возле конюшен, собирать вокруг себя шайку собак, пользующихся самой дурной славой, и водить их за собой по всяким трущобам, чтобы затевать бои с другими собаками, имеющими не менее сомнительную репутацию, – это, по мнению Монморанси, и называется «жить по-настоящему», а потому, как я уже выше заметил, предложение о гостиницах и постоялых дворах он поддержал с жаром.

А тут к ним пес подбегает. Лохматый такой, взъерошенный. Весь в репейниках.
— Возьмите меня к себе жить! — говорит. — Я буду вам дом охранять.
Как тебя зовут?
— Шарик, — говорит пес. — Я из простых собак. Не из породистых.
— А меня дядя Федор зовут. А кота — Матроскин, это фамилия такая.
— Очень приятно, — говорит Шарик и кланяется. Сразу видно, что он воспитанный. Из хорошей семьи пес. Только запущенный.

Тотошка с лаем прыгал по степи, гонялся за воронами и был бесконечно доволен собой и своей маленькой хозяйкой. У Тотошки была черная шерсть, остренькие ушки и маленькие, забавно блестевшие глазки. Тотошка никогда не скучал и мог играть с девочкой целый день.

Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у Верне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц.